В контексте вечности
Сижу на кухне, на старом стуле, в холодном доме.
Смеюсь над фразой, мол человека, не место красит.
Быт примитивен, как примитивны, стихи в альбоме
Что пишут школьницы, ровным почерком в старшем классе.
Как будто утро, в сковороде подгорели гренки
Грохочет лифт, престарелый чайник хрипит надсадно.
Соседка слева выносит мусор, шаги за стенкой,
И вечно кажется, будто завтракаешь в парадной.
Над крышей боинг взрыхляет тучи тяжелым плугом,
Продрогший голубь терзает клювом горбушку хлеба.
Забытая на скамейке кукла глядит с испугом
На бесконечную, беспросветную серость неба.
Вранье в газетах подорожало. Взлетела такса
на беспардонно пошлую жвачку телеэфира.
Война в Осетии расплывается черной кляксой,
Ползут, как гусеницы, танки по карте мира.
Смотрю на карту, вот это Гори, а вот Цхинвале.
Там жили люди, ходили в гости, кипели страсти.
Одни расстреляны, Боже правый, других взорвали.
Убийство, имя существительное, синоним власти.
Включаю музыку, заглушая чужое горе.
Сквозь хрипы плакальщиц пробивается стон Кавказа.
Многоголосье прекрасных гор, удивление моря.
Смерть ирреальна, в контексте вечности просто фаза.
Плетусь за хлебом по мокрой бровке. Ну что ты можешь?!
Кричать так громко, чтоб было слышно по всей вселенной.
От мысли этой свело нутро и мороз по коже,
Плетусь по бровке, несовершенна, несовершенна...
Сижу на кухне, на старом стуле, в холодном доме.
Смеюсь над фразой, мол человека, не место красит.
Быт примитивен, как примитивны, стихи в альбоме
Что пишут школьницы, ровным почерком в старшем классе.
Как будто утро, в сковороде подгорели гренки
Грохочет лифт, престарелый чайник хрипит надсадно.
Соседка слева выносит мусор, шаги за стенкой,
И вечно кажется, будто завтракаешь в парадной.
Над крышей боинг взрыхляет тучи тяжелым плугом,
Продрогший голубь терзает клювом горбушку хлеба.
Забытая на скамейке кукла глядит с испугом
На бесконечную, беспросветную серость неба.
Вранье в газетах подорожало. Взлетела такса
на беспардонно пошлую жвачку телеэфира.
Война в Осетии расплывается черной кляксой,
Ползут, как гусеницы, танки по карте мира.
Смотрю на карту, вот это Гори, а вот Цхинвале.
Там жили люди, ходили в гости, кипели страсти.
Одни расстреляны, Боже правый, других взорвали.
Убийство, имя существительное, синоним власти.
Включаю музыку, заглушая чужое горе.
Сквозь хрипы плакальщиц пробивается стон Кавказа.
Многоголосье прекрасных гор, удивление моря.
Смерть ирреальна, в контексте вечности просто фаза.
Плетусь за хлебом по мокрой бровке. Ну что ты можешь?!
Кричать так громко, чтоб было слышно по всей вселенной.
От мысли этой свело нутро и мороз по коже,
Плетусь по бровке, несовершенна, несовершенна...
Уж какой я эмоционаьлный инвалид, но плакать под эту песню перестала лишь недавно. Впрочем, в последнее время с самообладанием всё хуже.
Андрей Пундык